Великая эпоха

Повести и рассказы. Драматургия.

Конечно, «Великая эпоха» — название ироническое. Какое уж там величие в полунищем послевоенном, послесталинском и далее Харькове, где Шмеркин вырос, стал инженером-проектировщиком, музыкантом и поэтом. Оттуда, когда перестроившаяся жизнь сделалась совсем уж невыносимой, он и уехал в страну для нас совсем чужую, где думают и говорят по-немецки (хотя не то, чтобы ни взгляда русского, ни русского лица, о чем ниже) и где делать немолодому эмигранту особенно нечего. В инженеры он там не пошел, но замечательный талант юмориста и сатирика и возможность печататься позволили ему утвердиться в современной русской литературе. К сожалению, что бы по этому поводу ни говорили на высоких собраниях, Шмеркин и многие другие, конечно, есть, а предмета, именуемого современная русская литература, скорее всего, не существует: пишущих сотни, а литературы, как ни странно, нет.

Были когда-то второстепенные русские поэты (в эту группу зачислил Некрасов, внимательный читатель старых номеров «Современника», никем не замеченного молодого автора, скрывшегося под псевдонимом Ф. Т., то есть Тютчева); были и прозаики второго ряда, которые потому и сохранились в памяти, что существовал первый ряд. Не все могут стать шекспирами и пушкиными, но мирозданию нужен центр — в применении к литературе это звезды и группа писателей, которым посчастливилось или не повезло быть современниками звезд. Кто бы сегодня с интересом читал Бена Джонсона и Дельвига, не будь Шекспира и Пушкина? А кое-кто уцелел потому, что их прославил или несправедливо обругал Белинский. Критика всегда пристрастна и в какой-то мере партийна, но она цемент, без которого не держится литературное здание. В СССР критику регламентировали свыше; она не в счет.

Большевики всё, что могли, уничтожили. В эмиграции центрам возникнуть трудно: улии есть — нет матки. На нашей памяти современную литературу мог возглавить Солженицын, но шанс этот упустил. В поэзии просиял Бродский; к сожалению, и он интересовался лишь самим собой. Наши же речи и за три шага не слышны, а «раскрученные» титаны эфемерны и будут забыты в тот день, когда положат перо. Вот и остались Шмеркину воспоминания о «великой эпохе» — типичная дань разъедающей душу тоске по оставленному дому, который всегда с тобой (у него и рассказ есть на эту тему: «Хитрый Канторович», с. 393). В нем он был молод, имел друзей и семью, и окружали его родные антисемиты, любимые пивные и уютные закоулки. Где-то каждый камень знал Ленина, а где-то — Шмеркина. Камни в Кобленц не перенеслись, хотя в транслитерации на самой последней странице книги и выведен гибрид ХарьКОВlenz. Неудивительно, что книга получилась неровной и печальной. Рассказы, повести и пьесы в ней за годы 1996-2017 помещены вразбивку, и, если не считать большого введения и драм, сгруппированы в три раздела: «Великая эпоха», «Электрическая сила» и «Дым отечества».